Я - царь познания и свободы, я враг небес, я зло природы.
Иногда он задается одним единственным вопросом. Он сидит в пустой комнате, некогда принадлежащей ей, на кровати, застеленной сшитым из ярких лоскутов ткани одеялом, выцветшим от времени, смотрит на противоположную стену, и никак не может понять - какой она была раньше. При жизни. При жизни. Еще до того, как услышала от врача о том, что жить ей осталось не больше года. А может и меньше.
Они никогда не говорили об этом. Не поднимали тему жизни. А зачем? У них было о чем говорить.
Об их не_жизни. Или не_смерти.
Так уж сложилось, что он сам предпочитал называть это именно первым вариантом, а она, как не удивительно, вторым. Нет, это было не удивительно.
В ней было гораздо больше жизни, чем во многих живущих. В ней было больше жизни, чем во всем их треклятом городе вместе взятом.
И это было прекрасно, ведь ее жизни хватало и на него. Она была его персональным солнцем в мире, где все было припорошено пеплом, а после полито дождем.
- Хэй, подожди минутку, я хочу тебе кое-что сказать... - начинает он в один день, когда солнце, не его персональное, а небесное светило, наконец, вспоминает о своих обязанностях. В тот редкий день, как, когда они были в лунапарке, лучи разгоняют вечные тучи и неуверенно, освещают улицы и сады с пожухлой травой.
- Нет времени, на ожидание совершенно нет времени, любимый! - выкрикивает она и смеется, смеется своим звонким и действительно искренним смехом, выходя в узкий, с обшарпанными стенами коридор ее бунгало, и вдруг становится серьезной. Она умеет так делать. Кажется, умеет так делать только она. Но танцующие чертята в ее глазах портят всю общую картину серьезности. - Но есть время на другое. На фото! У нас должно остаться фото, где мы были молодыми! - В подтверждение своих слов она демонстрирует старый Полароид в руках и тащит за рукав куртки на улицу, в сад, где солнце хоть и не слепит, но играется еле заметными солнечными зайчиками с соседским флюгером.
Слова о том, что старыми они не станут, застревают где-то в горле на удивление ощутимым комом. Хочется сглотнуть его, но не получается. Кажется, горло постепенно начинает забывать и этот рефлекс.
Но вопрос так и остается. Он остается лежать на деревянной полке в ее комнате рядом со стопкой полароидных снимков.
Он берет в руки фотографии и принимается их пересматривать. На некоторых он замечает знакомых ему людей, но больше незнакомцев. Гитара, лежащая в раскрытом чехле, связка воздушных шариков, клоун с местной ярмарки. Он выглядит гротескно и пугающе, даже не улыбаясь своим измазанным гримом лицом, кривя красный рот в улыбке, и махая рукой.
Еще он узнает себя и ее вместе. И парочку раз раздельно. Так получается лучше, ибо фотографироваться вместе, держа камеру на вытянутой руке перед собой, получается не очень. Но он улыбается. Он улыбается в ответ на улыбку своего персонального солнца с фото.
Теперь, когда ее нет, нет совсем, все кажется еще хуже. И фото в руках трясется. Рука, которая держит фото, мелко дрожит.
Но это ведь невозможно. Или..?
Он бросает снимки обратно и шарахается от них так, будто бы они сейчас укусят. Или увидят. Увидят его дрожь. Его страх, его горе, его... Его дрожь. Его слабость и... секрет, должно быть.
Он возвращается на кровать, забирается на нее с ногами, и снова уставляется в стену. В выкрашенную яркой краской фанерную стену.
И возвращается к старому вопросу - какой она была до? Любила ли пышные юбки и закалывала ли волосы заколками с огромными искусственными цветами? Была ли такой же смелой и бесстрашной? Любила ли она всю свою жизнь так, как полюбила свои последние дни?
Была ли она одинока?
Он улыбается, улыбается сквозь несуществующие слезы, которые, тем не менее, застилают глаза, и думает, что она не могла быть одинокой. Такой человек, как она, никогда не мог быть одиноким. Он, по крайней мере, надеется на это.
И в чем-то даже рад, очень рад, если задуматься и покопаться в себе, что был с ней в момент ее смерти. Что держал ее за руку. Что она была в окружении друзей, людей, для которых стала очень важной.
Он встает с кровати и выходит из комнаты, тихо прикрывая за собой дверь, будто бы громким хлопком может кого-то разбудить. Идет в соседнюю комнату, поднимает с кресла уже знакомую гитару, и выходит в гостиную.
- Сыграй для меня, пожалуйста, - просит тихо он, и присаживается на застеленный дорожкой пол, отдавая инструмент в чужие руки.
Нет, совсем не чужие. В руки родные и надежные.
______________
Моим размышлениям про Эми посвящается.
Я очень люблю этого персонажа, а потому пробу пера по этой теме захотелось начать именно с нее.
Они никогда не говорили об этом. Не поднимали тему жизни. А зачем? У них было о чем говорить.
Об их не_жизни. Или не_смерти.
Так уж сложилось, что он сам предпочитал называть это именно первым вариантом, а она, как не удивительно, вторым. Нет, это было не удивительно.
В ней было гораздо больше жизни, чем во многих живущих. В ней было больше жизни, чем во всем их треклятом городе вместе взятом.
И это было прекрасно, ведь ее жизни хватало и на него. Она была его персональным солнцем в мире, где все было припорошено пеплом, а после полито дождем.
- Хэй, подожди минутку, я хочу тебе кое-что сказать... - начинает он в один день, когда солнце, не его персональное, а небесное светило, наконец, вспоминает о своих обязанностях. В тот редкий день, как, когда они были в лунапарке, лучи разгоняют вечные тучи и неуверенно, освещают улицы и сады с пожухлой травой.
- Нет времени, на ожидание совершенно нет времени, любимый! - выкрикивает она и смеется, смеется своим звонким и действительно искренним смехом, выходя в узкий, с обшарпанными стенами коридор ее бунгало, и вдруг становится серьезной. Она умеет так делать. Кажется, умеет так делать только она. Но танцующие чертята в ее глазах портят всю общую картину серьезности. - Но есть время на другое. На фото! У нас должно остаться фото, где мы были молодыми! - В подтверждение своих слов она демонстрирует старый Полароид в руках и тащит за рукав куртки на улицу, в сад, где солнце хоть и не слепит, но играется еле заметными солнечными зайчиками с соседским флюгером.
Слова о том, что старыми они не станут, застревают где-то в горле на удивление ощутимым комом. Хочется сглотнуть его, но не получается. Кажется, горло постепенно начинает забывать и этот рефлекс.
Но вопрос так и остается. Он остается лежать на деревянной полке в ее комнате рядом со стопкой полароидных снимков.
Он берет в руки фотографии и принимается их пересматривать. На некоторых он замечает знакомых ему людей, но больше незнакомцев. Гитара, лежащая в раскрытом чехле, связка воздушных шариков, клоун с местной ярмарки. Он выглядит гротескно и пугающе, даже не улыбаясь своим измазанным гримом лицом, кривя красный рот в улыбке, и махая рукой.
Еще он узнает себя и ее вместе. И парочку раз раздельно. Так получается лучше, ибо фотографироваться вместе, держа камеру на вытянутой руке перед собой, получается не очень. Но он улыбается. Он улыбается в ответ на улыбку своего персонального солнца с фото.
Теперь, когда ее нет, нет совсем, все кажется еще хуже. И фото в руках трясется. Рука, которая держит фото, мелко дрожит.
Но это ведь невозможно. Или..?
Он бросает снимки обратно и шарахается от них так, будто бы они сейчас укусят. Или увидят. Увидят его дрожь. Его страх, его горе, его... Его дрожь. Его слабость и... секрет, должно быть.
Он возвращается на кровать, забирается на нее с ногами, и снова уставляется в стену. В выкрашенную яркой краской фанерную стену.
И возвращается к старому вопросу - какой она была до? Любила ли пышные юбки и закалывала ли волосы заколками с огромными искусственными цветами? Была ли такой же смелой и бесстрашной? Любила ли она всю свою жизнь так, как полюбила свои последние дни?
Была ли она одинока?
Он улыбается, улыбается сквозь несуществующие слезы, которые, тем не менее, застилают глаза, и думает, что она не могла быть одинокой. Такой человек, как она, никогда не мог быть одиноким. Он, по крайней мере, надеется на это.
И в чем-то даже рад, очень рад, если задуматься и покопаться в себе, что был с ней в момент ее смерти. Что держал ее за руку. Что она была в окружении друзей, людей, для которых стала очень важной.
Он встает с кровати и выходит из комнаты, тихо прикрывая за собой дверь, будто бы громким хлопком может кого-то разбудить. Идет в соседнюю комнату, поднимает с кресла уже знакомую гитару, и выходит в гостиную.
- Сыграй для меня, пожалуйста, - просит тихо он, и присаживается на застеленный дорожкой пол, отдавая инструмент в чужие руки.
Нет, совсем не чужие. В руки родные и надежные.
______________
Моим размышлениям про Эми посвящается.
Я очень люблю этого персонажа, а потому пробу пера по этой теме захотелось начать именно с нее.
